Февраль -
итог зимы постылой,
отбыл и отбыл день пустой.
В тумане,
ставшем на постой,
садится серебро светила,
седой сугроб изъеден с тыла
ультралиловостью густой.
Свинец небес едва колышет
сна оглушающую тишь.
Амфитеатр снежных крыш
навис над озером застывшим.
Плат кладбища,
крестами вышит,
прилёг в ложбине горных ниш.
Еще не вечер -
предвечерье,
час фиолетовых теней...
В суть иероглифов ветвей
душа,
всей сущностью дочерней,
вникает,
эхом вторит в ней
каверн саморазоблаченье,
лишь там,
в пустотах филиграни,
таится времени секрет:
всегда малиновой заре
закат наследует багряный,
и жизнь
от молодости рьяной
стремится к старческой поре.
Смысл тривиален и обыден,
но это -
приговор и срок,
где даже самый первый вдох
уже несёт последний выдох,
и гены
в изначальном виде,
содержат гибельный итог.
И потому тщета наряда
душе претит -
всё блеф и сны -
от нежной зелени весны
до катастрофы листопада...
Усталость -
расцветать и падать -
несносней зимней белизны.
В гипнозе долгого раздумья,
в час одиночества ума
душе всё явственней обман
любви,
надежды, веры юной,
как будто в полночь,
в полнолунье,
спал перламутровый туман,
и смутность призрачного плена
осела,
проясняя суть:
я -
одноразовый сосуд -
для сосланной на заземленье
души,
парившей во Вселенной,
уставшей грезить на весу...
Раскаяньем,
повиновеньем -
она в досаде узнает
грехопадение свое
былого заживорожденья,
но - всё пред вечностью -
мгновенье,
и даже ссылка в бытиё.
Лишь в феврале,
под стать природе,
вершащей годовой виток,
душа предвидит свой итог,
ждет отдыха
или исхода,
и смерть ей шепчет о свободе:
восстань,
и преступи порог...
